В фильме Милоша Формана «Призраки Гойи» упомянутый испанский художник, как ни странно, не является главным действующим лицом. Он стоит несколько в стороне, предоставляя зрителю возможность глазами великого живописца наблюдать вполне зубодробительную историю, разворачивающуюся в мрачные времена испанской инквизиции, свергнутой жестокими наполеоновскими штыками. Форман сделал своими главными героями «призраков» Гойи - людей, вдохновлявших его на портреты или их заказывавших. Вот монах Лоренцо, разделяющий священный ужас инквизиции перед серией его офортов «Каприччос» - и вправду чрезвычайно некомплиментарных по отношению к человеку как к образу и подобию Божию.

Словно желая соответствовать его кровавым гротескам, инквизиция решает поддать жару - и вот уже на дыбе корчится прелестная девушка, любимая модель художника.

На том простом основании, что  отказалась в таверне от свинины, а это верный знак того, что она является прислужницей дьявола. Носитель этого мракобесия сбежит во Францию и обернется несколько лет спустя поборником «либеральных свобод», сбросившим с себя религиозные вериги проповедником свободы, равенства, братства... 

Не нужно смотреть фильм Формана, чтобы убедиться в современности и своевременности страшноватых полотен Гойи. В них до сих пор легко усмотреть и всегдашний мрак, коренящийся в человеческом сердце, и кретинизм любой тоталитарной власти - светской или религиозной, и оставшиеся неизменными с тех давних времен механизмы ее репрессивного воздействия.

При абсолютном, пугающем реализме сюжетов Гойи трудно не прочитать в них иной, парадоксальный, почти сюрреалистический смысл.

Нет, он не всегда был безжалостным обличителем человеческих и общественных пороков. Он писал жизнеутверждающие жанровые сценки, он обслуживал королей и использовал женщин отнюдь не только в качестве натуры для своих многочисленных обнаженных и одетых «мах». Но прогрессирующая глухота не располагала ни к эротической эйфории, ни к радужному восприятию этого лучшего из миров. Тем более не располагали к оным местные феодально-церковно-инквизиторские порядки и пришедшая им на смену наполеоновская оккупация,  означавшая лишь изменение вектора репрессий. Когда звуки окружающего мира постепенно  померкли, краски Гойи сгустились. Гладкопись классического рисунка сменилась царапающей резкостью графики, свет в последнем напряжении столкнулся с мраком и был в результате им поглощен. Но оглохший в политических катаклизмах Гойя не ушел в себя, не отвернулся от беспросветного трагизма жизни. Он изобрел себя заново - в том числе как человека и гражданина. Именно это в итоге и сделало его  великим художником.